Я словно в тумане. Прострации. В аду.
Без нее. Навсегда.
Эта мысль не прижимается. Отторгается, будто инородная. Я все еще верю, что вот, сейчас, я очнусь, проснусь, а передо мной она – настоящая, живая. Все также злит меня, выводит из себя, сводит с ума. Я чувствую ее запах, тепло. Сжимаю крепко ее тонкое тело в своих руках, целую в шею, кусаю мочку уха. Она дрожит, сдавленно стонет, поддается на встречу. Реагирует на меня. Всегда. Сладко, горько, по-особенному.
Перед глазами пелена, в ушах непонятный шум. Меня будто оглушило, словно разорвало где-то рядом, поблизости, гранату. Я не дышу, не могу сделать даже вдох.
Неужели когда-нибудь я научусь вновь дышать, не чувствуя разрывающую боль в груди? Неужели я когда-нибудь смогу спокойно ходить по этой планете, зная, что ее нет?
Это ощущение – оно совсем другое. Сложное, атакующее, ослепляющее. Знать, что она где-то там далеко, злиться на нее, ненавидеть – как оказалось, легко. Понимать, что ее просто больше нет – это совсем по-другому. Словно кто-то вырвал сердце из груди без анестезии.
– Тимур, поешь, пожалуйста. Тимур!
Голос не сразу доходит до сознания. Я морщусь, хмурюсь, моргаю, пытаясь сфокусироваться.
– Тимур, я прошу тебя…
Рыжие волосы, встревоженные глаза прямо перед моими. Опять она…
– Уходи…
– Не уйду! – упрямо, твердо.
Хочу сказать, что тогда я сам уйду, но у меня нет сил дышать, не то, чтобы встать.
Она приходит часто. Может быть, каждый день. Я плохо ориентируюсь в днях последнее время. Мне наплевать – прошла неделя, месяц, год, какая разница.
– Тимур, – настойчивый голос опять возвращает в реальность.
Она буквально кормит меня с ложечки. И я отпихиваю ее руку. Тарелка падает, разбивается. Она не злится, не кричит. Убирает все, уходит куда-то, а скоро вновь приходит с очередной тарелкой. Упрямая.
– Тимур! – голос ее уставший, звенящий.
– Уходи, – рычу в ответ.
Я ведь не прошу ее помощи. Ничего не прошу. Лишь оставить меня в покое.
– Пожалуйста, Тимур. Ты ведь сильный. Ты должен быть сильным. Ради Милы.
Имя дочери хоть немного проясняет голову. Я фокусирую взгляд и даже терпеливо проглатываю несколько ложек горячего супа.
Как бы объяснить ей, что, кажется, мир перестал вращаться? Мой личный мир так точно перестал. Я замер, завис в каком-то ужасающем дне сурка. Я не хочу думать, осмысливать. От этого тошно, плохо.
Но Кэт упрямо зовет и уговаривает. Затаскивает в душ. Я почти как безвольная марионетка. Засовывает меня под холодную воду. Обижающие ледяные капли бьют по голове, лицу, плечам. А я словно ничего не чувствую. Мне будто что-то ядреное вкололи – тело как замороженное, сознание заторможенное.
Такое состояние длится долго. Месяц, два. Я словно сам не свой, неживой все это время.
Большую часть времени я как тень, но иногда во мне просыпается нечеловеческая ярость. В такие моменты я ломаю, крушу все, что подворачивается под руку. Мой дом напоминает свалку.
А она рядом. Практически каждый чертов день этого ада. Приезжает, уезжает, кормит, пытается разговаривать. Я рычу, скалюсь, посылаю. А она не уходит. Хочет меня спасти от самого себя. Глупая. Нечего, некого спасать. Она не понимает.
Внутри пепелище, черная бездна, воронка. Я просто хочу заснуть и больше никогда не проснуться.
Иногда я думаю о том, что даже не подозревал, что Саша во мне так глубоко и сильно. Я, будем честны, продолжал лелеять в себе глупую злость на нее. За то, что она жизнь мою раскурочила, меня самого наизнанку вывернула, потопталась острыми каблуками по мне и даже не чувствовала своей вины. Я шаг навстречу, а она еще и вредничает, отталкивает.
А я отпускать не хотел. Не мог. Затолкал злость глубоко куда-то и терпеливо ждал, пока она сама оттает. Хотел, чтобы ее пробрало, на мне заклинило. Чувствовать, ощущать, что она с ума по мне сходит.
