– Чего разлегся, студент? – взбодрил меня окриком рассерженный дед.
– Деда, да я час уже косой машу! Дай полежать минут двадцать! – взмолился я, растянувшись на пряно пахнущей копне скошенной несколько дней назад травы. С непривычки у меня болело всё, каждая мышца гудела и ныла. Мой строгий дед, Иван Никитович, поднял меня едва рассвело и потащил косить траву на нашу делянку на раскинувшемся на многие квадратные километры заброшенном поле. Нужно было скосить как можно больше, пока не навалилась дневная жара, то есть у нас в запасе было часа два-три, не больше.
– Плёвое дело, чего там косой размахивать, – думал я вчера вечером, приехав в гости к маминым родителям. К тому времени я уже пару лет занимался в универе футболом, бегал кроссы и вообще считал себя крепким парнем.
На практике оказалось, что за неутомимым жилистым дедом я ни черта не поспеваю и моя эффективность в качестве сенокосца оставляет желать лучшего.
– Поднимайся, – строго повторил дед. – Нельзя во время покоса и когда работают другие без дела лежать в поле. Не то сеновик тебя приметит и всё, в деревне тебе жизни больше не будет, в прямом смысле этого слова.
– Убьёт что ли? – рассмеялся я, поднимаясь на ноги и снова взявшись за уже натёршую мне волдыри косу.
– А ты не смейся. Они, сеновики, как раз в наших курских краях и водились издревле. Полевики еще были, но те сгинули, техника их разогнала, гербициды и прочие удобрения им бытие отравили. Они и ушли, а сеновики остались, хоть и совсем мало их стало. Злее только эта нечисть пошла, не дай бог лентяю уснуть или хоть с полчасика полежать в поле или на лугах, когда рядом с нерадивым работником люди вкалывают, – дед тоже бросил работу и, опёршись на косу, разглагольствовал, прикурив «Приму» без фильтра.
– А почём ты знаешь, что они остались? Может быть, тоже с этими, как их, полевиками, удрали? – поддержал я байку деда, обрадованный хотя бы коротким перерывом в изнурительной работе. – И вообще, чем сеновики от полевиков отличаются? И то, и другое ведь нечисть, которая в полях и лугах водится согласно местным басням.
– Ну садись, расскажу, – дед опустился на копну, отложил косу и достал из холщового рюкзачка термос с чаем. – Во-первых, полевик только на больших полях и лугах водится, и больше поозоровать склонен, разыграть, животный или человеческий облик принять. Почти никогда не убивает, если только его не вынудить преследованием. А сеновик, почитай, его младший злобный братец, ему физический вред человеку нанести только в радость. Он ни облик чей-то принять не может, ни поговорить ни с кем, только шипит, как шелест травы на ветру. Редко когда вразумительное слово выдаст. А по виду сеновик бывает как плотный, чёрный туман, небольшой стог высохшей травы или в лучшем случае в виде набитого соломой похожего на человека существа, хотя поговаривали и о зверином виде. Сила в нём чудовищная. Вот в этом виде он самый опасный, приходит по ночам к нарушителю его закона и всё, амба.
– Сожрёт? – спросил я у деда, прихлебывая чай из кружки-крышки термоса.
– Нет, ему мясная пища ни к чему. Он по-другому убивает, – дед нахмурился, явно что-то припоминая.
– И как же? Ты хоть одного человека знаешь, которого такая сказочная нечисть прикончила? – начал я выводить деда на чистую воду.
– Лично не знаю таких, – не стал упираться дед. – Но мой кореш, Федька из Масловки, рассказывал, что местного парторга сеновик прикончил, как раз перед тем как Советский Союз самоубился. Егоров Николай звали мужика, отчество не помню. Согнал он колхозников по указке председателя выкосить масловский луг подчистую, а сам с похмелья завалился спать прямо там же. Храпел, как трактор, пока мужики работали. До самой жары проспал. А потом, когда народ работу почти закончил, вскочил как ужаленный, да как заорет: «Темно, не вижу! Ничего не вижу! Больно! Колет! Уйди!»
