Санкт-Петербург. Сентябрь 2019.
За окном сгущались петербургские сумерки, пропитывая город хрустальной, пронзительной сыростью. Внутри, в небольшой, уютной квартире, царило тепло и покой, обволакивающие, как давно забытое одеяло.
Демьян Соловьев сидел на старом, продавленном диване, чуть подавшемся под его весом. Его пальцы мягко, почти инстинктивно гладили шелковистую, податливую шерстку мейн-куна по кличке Снежок. Кот, пухлый и ленивый, свернулся клубком у него на коленях, утробно мурлыча, вибрируя всем своим довольным телом.
Запах свежеиспеченного яблочного пирога смешивался с мягким, нежным ароматом материнских духов и пыли старых, зачитанных книг.
Все это вместе создавало капкан из привычного, почти забытого комфорта. Убаюкивающая тишина комнаты – сейчас это было единственным якорем, удерживающим его у берега, где не пахнет кровью, гарью и плавленным металлом.
Дверь на кухню тихо, почти беззвучно скрипнула. Вошла Ярослава. Ее некогда рыжие, теперь тронутые благородной сединой волосы были собраны в тугой, аккуратный узел. Глаза, точь-в-точь как у него – ярко-карие, но без его, ставшей привычной, колючей, настороженной остроты, светились мягкостью.
В руках – деревянный поднос с глиняной кружкой травяного чая и внушительным, еще дымящимся куском того самого яблочного пирога.
– Демочка, ты чего молчишь сидишь? – она поставила поднос на низкий журнальный столик, придвигая поближе, затем присела на краешек дивана. – Чай остынет.
Ярослава легко прижалась к его плечу, и ее рука, такая теплая, легонько погладила его по голове, по рыжим волосам, собранным в чуть небрежный длинный хвост.
– Только сейчас с соседкой вот разговаривала… Опять о тебе. Гордится тобой. Смотрела награждение по телевизору, там твое имя называли… Знаешь, сын, я так рада, что ты нашел свое призвание. Настоящий мужчина, защитник, солдат.
Ее голос, такой родной, сейчас вызывал странное, непонятное даже для Демьяна, раздражение. Слова приятно ласкали слух, но вызывали внутреннее желание, чтобы она замолчала. Немедленно прекратила.
Демьян кивнул, не отрывая взгляда от мурлычущего Снежка. Его глаза оставались прикованы к коту, но взгляд уже стал пустым, устремленным куда-то далеко, за пределы этой гостиной. Слова матери… они начинали трансформироваться в белый шум. Приятный, ласковый, ненавистный белый шум. Потому что за каждым ее словом, за каждым теплым, любящим жестом, возникали обрывки воспоминаний, слишком острые, слишком грязные, слишком неприглядные, чтобы уместиться в ее понимании.
Его пальцы, что сейчас ласкали мягкий бок кошки, вспоминали шершавую, покрытую потом кожу на предплечье пленного, которого он держал. Тонкая, острая рукоять ножа под ладонью – холодная, влажная, почти скользкая. Неоновые лампы допросной, безжалостно бьющие по измученным глазам. Запах мочи, рвоты, первобытного страха – густой, липкий. И низкий, сдавленный хрип, когда лезвие прижималось к кадыку, выбивая коды и планы. «Такова цена защиты дома» – шептал он тогда, себе, не пленному. «Рыжий мясник», – прошипел пленный, а Демьян лишь усмехнулся в ответ, глядя на его распухшее, залитое слезами и кровью лицо. Усмешка была жесткой. Как удар по лицу.
Шлейф яблочного пирога, ожидающего на столике, перестал вызывать аппетит. Желудок скрутило в тошнотворный узел от ощущения смрада горелой плоти и дизельного топлива – его недавняя операция. Взрыв. Зачистка. Слишком много криков. Слишком много крови. И его собственный приказ, произнесенный стальным, не терпящим возражений голосом: «Зачистить базу. Пленных не брать».
