Посвящаю дочери Эржене,
внукам Рустаму, Бато и Бэлигто
Пролог
С возрастом сны приходят все реже. Если что и приснится, к утру стирается из памяти, как небыль. Всплывают лишь туманные очертания видений, словно размытые дождем натюрморты, с человеческими фигурками вдали, неряшливо писаные гуашью. Говорят, сюрреалистичные сны приходят к людям, испытывающим душевные и эмоциональные переживания, или кого детство не отпускает.
Но меня до сих пор не касалось и ни то, и ни другое. А тут сон о далеком-предалеком детстве. И как бы все происходит наяву, прямо сюрреализм на самом деле: и лица, и пейзаж, и старинная песня, как в детстве – и было, и одновременно не было как бы.
… Мы с бабушкой собираем землянику. На высоком берегу реки Тура, на опушке леса есть полянка, где из года в год, удивительно плодовит урожай үльзөөргэны.
– Ягоду үльзөөргэны русские называют земляникой, – тихо рассказывает бабушка, пока мы ползком, вглядываясь в травянистые заросли, выискиваем красненькие ягодки.
– Оттого, что растет на земле?
– Да-да, земля кормит нас.
– Бабушка, үльзөөргэны звучит красиво, а слово «земляника» как-то не вкусно…
Бабушка улыбнулась и сказала, что есть такая богиня, зовут ее Ника, жила она далеко-далеко, в Греции, и вот эту ягодку назвали Богиней Земли, то есть земляникой…
Мне понравился рассказ бабушки о землянике. Особенно сказ о богине, выдуманный бабушкой, часто улыбался в жизни, вспоминая этот эпизод из детства.
Потом не громким, красивым голосом, напевает: «Урдахил агу гоё оройдоо, уханш эшэтэй жэмэслэй, узуураа дуурэтэр урганалдай, урагшашь-хойшошь наганалдай…» («На пречудесненькой полянке, несусветно ароматные ягодки, на земле они рясно растут, нагибаясь и вперед, и назад»). Мне чудится, чем нежнее она поет, тем больше ягод появляется на нашем пути. Ненадолго прерывая песню, бабушка рассказывает то, о чем я впервые слышу:
– Земля, малыш мой, это наш Бог, и называем его Дэлэхэй дайда, это как мать для человека. А небо – Тенгэри – наш отец, и каждый человек в мире почитает и лелеет вечное синее небо и богатства родной земли…
Мне кажется, весь мир застыл, Дэлэхэй дайда вслушивается в эти загадочные мелодии, и в этот приглушенно-мелодичный голос.
– Бабушка, пой громче, – прошу.
– Душа песни теряется, коли громко поешь, не нужно нарушать покой Дэлэхэй дайда и Тэнгэри, – сказывает она. – Вот, видишь, бабочка, порхает не слышно, зато красиво, любуемся ею, а назойливые комар или оса громко жужжат, и… жалят.
Бабушка все напевает и напевает воздушно-сказочные бурятские напевы, и под эту песню я уже заполнил берестяной туесок. А совсем рядом, шагах в двадцати, внизу, у ручья, во мху, увидел голубику. И поморщился, вспомнив сахаристо-кисловатый привкус этих ягодок, положишь на язычок, слезки наворачиваются.
Бабушка, увидев набухшие слезками глаза мои, удивилась: «Так тронула тебя песня?!»
И вправду, на глаза мои, от этих неслыханно красивых, словно нашептываемых, напевов, накатываются слезинки. Они прерывисто, по капельке, катятся по щеке, и бабушка, сняв цветастый платок с головы, утирает солоноватые, малюсенькие слезинки…
– Не плачь, мальчик мой, – шепчет бабушка. И тут же сама утирает уже свои слезки. – Плачешь, значит есть у тебя глубинная душа, сердце лебедя, вырастешь неравнодушным, хорошим человеком.
Сквозь слезы я все смотрю на голубику, она неподалеку, ближе к ручью, которая втекает в Туренку. Она еще беловато-зеленоватая, но ягоды так много, что кустики нагибаются к земле.
Бабушка ловит мой взгляд, и рассказывает: «Дней через двадцать придем, наберем голубицы. Ягодки станут пунцово синенькими, и вкус у них будет божественный…»
Сидим, отдыхаем. Бабушка налила из березового туеска еще не остывший чай, протянула мне завернутые в платок лепешки. На них мажем погустевшую, маслянистую сметану.
