Мерцающий свет прорвался сквозь густую пелену сна, словно отчаянная попытка пробиться сквозь многолетнюю толщу льда. Декабрь, безжалостный и бездушный, сковал город в ледяной панцирь, лишив его последних признаков жизни. Снег, выпавший обильным слоем, не приносил радости, а лишь подчеркивал всеобщую серость и безысходность. Последние птицы, словно предчувствуя неминуемую гибель, давно покинули эти проклятые места, оставив меня наедине с моей тоской. Солнце светило, да, достаточно ярко, но его лучи не дарили тепла, лишь высвечивая морщины на моем лице и напоминая о прожитых годах, наполненных болью и разочарованием. Морозное "одеяло", сковавшее мои дрожащие руки, грело куда больше, чем этот огненный шар в небе. Мороз – это честность. Холод давал мне ощущение, что я, вопреки всему, еще жив, что мои органы еще функционируют и пока что не собираются отказываться от меня.
С трудом выбравшись из своей убогой лачуги, я неспешно поплелся в сторону старого рынка – единственного места, где еще можно было раздобыть хоть какую-то еду, чтобы хоть немного поддержать тлеющую искру жизни. Мысли тянулись медленно и болезненно, как грязная вода по ржавой трубе. Каждый шаг отдавался болью в суставах, напоминая о моей старости и беспомощности. Все было бессмысленно. Все было предопределено.
Приблизившись к рынку, я слился с толпой, словно растворился в безликой массе. Люди, изможденные и озлобленные, словно взбудораженный муравейник, кипели и бурлили, толкались и ругались. Сегодня обещали семидесятипроцентные скидки на все товары, и эта мизерная радость, казалось, хоть немного скрашивала однообразие их существования, давала им иллюзию надежды. Жажда наживы, даже такой малой, придавала им сил. Какая ирония.
Взяв горсть вялых овощей, явно видавших лучшие времена и отдававших затхлым запахом, я уже собирался двинуться к мясной лавке, чтобы выпросить у мясника хоть какой-нибудь объедок для поддержания жизненных сил, когда меня грубо окликнули, словно пнули под зад. Вздрогнул, обернулся. Знал, что ничего хорошего это не предвещает. В этом мире добрые слова – большая редкость.
– Эй, Сторм! Да ты ли это? Давно не видел тебя на людях. Зима вон уже в разгаре, а ты как сквозь землю провалился с самой осени.
Голос ударил в спину, словно пинок. Предательский, наглый, пропитанный дешёвым виски. Ярость мгновенно вспыхнула внутри, но я заставил себя обернуться медленно, сохраняя подобие спокойствия.
Это был Роттенберг – коренастый мужичок с окладистой бородой, облаченный в зелёный тулуп и увенчанный блестящей лысиной. Мой давний приятель, и, чего греха таить, знатный алкоголик. Главный виновник моего нынешнего жалкого существования.
Я презрительно оглядел его, стараясь не выдать клокочущую внутри ярость.
– Привет, Ротт, – процедил сквозь зубы, с трудом сдерживая желание плюнуть ему в рожу.
Ротт оглядел меня суровыми глазами, словно прицениваясь к скоту на рынке.
– Что с тобой стряслось? Исхудал совсем, одет в какое то тряпье, – он кивнул на мое рваное пальто. – Я тебя *ик* еле узнал! Неужто так жизнь прижала?
– Выживаю, как могу, – огрызнулся я, стараясь не сорваться на крик.
– Оно то и видно, что дела твои не очень, но *ик* если что – обращайся, помогу чем смогу, – он тряхнул наполовину пустой бутылкой дешёвого виски, от одного воспоминания о вкусе которого меня передёрнуло.
– Спасибо, Ротт, но пожалуй откажусь, – выплюнул я, с трудом сдерживая рвотный позыв. – Ядом своим сам травись.
Ротт пожал плечами, изображая равнодушие.
– Ну как знаешь. Не больно-то и надо. А чего ты вообще тут делаешь, Сторм? Забыл, как шить-то? Раньше вон какие наряды строчил, загляденье! А сейчас – на паршивой пенсии сидишь
