Яркий солнечный свет ослеплял. Пот заливал глаза, а на зубах похрустывал песок. Утерев лицо тыльной стороной ладони, я ещё больше «накормил» себя песком. Несколько раз попытался сплюнуть, но от столь сильного напряжения во рту даже не было и капли слюны.
Освободившись от парашюта, я начал осматриваться по сторонам.
Местность была очень похожа на Афганистан. Вот только я прекрасно понимал, что мы уже покинули территорию этой страны, когда погнались за Евичем. Небольшая пустынная местность, где я и находился, была расположена рядом горным хребтом Чагай.
– Граница рядом, – прошептал я, быстро сворачивая купол парашюта.
Среди нескольких барханов, примерно в километре от себя, я увидел обломки вертолёта.
Ми-24 горел ярким пламенем, отбрасывая чёрные клубы дыма. Продолжали рваться реактивные С-8 в блоках и снаряды из боекомплекта пушки. Пахло гарью и керосином.
– А второй? – прошептал я вслух.
Поискав глазами сбитый нами вертолёт Евича, не сразу его нашёл. Чёрный дым и огонь валил из горной гряды, находящейся южнее границы. Выходит, что рухнул он не так уж и далеко от меня. Но проверять, живых на том борту я не собирался.
Ощупав себя, не обнаружил ран и повреждений. Как и наколенного планшета. Судя по разорванной ткани в районе правого колена, он у меня сорвался в процессе покидания вертолёта.
Проверив разгрузку, я стал искать глазами Петруху. Далеко от меня он приземлиться не мог.
Но вокруг только несколько барханов, похожих на застывшие волны. По линии горизонта тянутся горы и никаких следов жизни. Ощущение, что в этом жарком и знойном мире жары есть только четыре вещи: песок, горы с красноватым оттенком, белёсое небо и яркий диск раскалённого солнца.
Прищурившись, увидел в паре десятков метров каменистый валун у подножия гор. Рядом с ним трепыхался на ветру оранжевый купол. Встав на ноги, я попробовал сделать шаг, но тут же съехал по песку вниз в яму.
Ощущение, будто в Торске зимой скатился на картонке с горы. Поймал себя на мысли, что рано ещё думать о доме.
Загребая руками песок и прикладывая серьёзные усилия, начал выбираться наверх. Песок при каждом прикосновении жжёт руки. Но стремление помочь Петрухе сильнее, чем жар пакистанской земли.
Вроде и пустынной местности в этом районе немного, но приземлились мы аккурат среди барханов.
Выбравшись, я направился ко второму парашюту. Спина ещё ныла от резкого рывка раскрывшегося парашюта. Преодолев песчаную поверхность, я вступил на высохшую почву, припорошённую камнями. Ноги ещё гудели после приземления, вызывая болезненные ощущения в мышцах.
Подбежав к парашюту, я не обнаружил рядом своего оператора.
– Петруха, ты где? – проговорил я, осматриваясь по сторонам.
И тут сквозь тихий свист ветра услышал тяжёлое дыхание за небольшим каменным валуном. Туда же тянулись и стропы парашюта. Подбежав к камням, увидел несколько багровых линий. Будто кто-то провёл рукой по ним, оставив кровавый след.
– Я… тут… здесь… Саныч, – услышал я за камнем прерывистый голос Петрухи.
Обойдя камни, обнаружил своего оператора. Вид у него был совсем нездоровый.
Пётр Казаков сидел на песке, сбросив с себя защитный шлем. Правая рука у него сильно дрожала, а в левой, он держал пистолет со снятым предохранителем. Нос был разбит, а на голове кровоточила рана.
– Петручо, ты как? – присел я рядом с ним и начал осматривать.
– Саныч, в глазах темнеет. Головой о камни шандарахнулся. Вращает… меня, – сказал мой коллега и не сдержал рвотный позыв.
– Давай помогу с парашютом, – ответил я, снимая с Петра подвесную систему и сворачивая его парашют.
Затем я осмотрел рану на голове, чтобы оценить характер травмы.
– Терпи. Сейчас помогу тебе, – сказал я, готовясь перевязать голову Петрухе.
