Я начну постепенно, не спеша… Это ведь не столько роман, сколько разговор по душам. Пусть и с самим с собой.
Все мы, в конце концов, только с собой и общаемся по-настоящему, а подчас даже искренне. С окружающими – периодически и с фигой в кармане. Даже с близкими. Человек – экзистенция, это ещё деструктивные философы доказали.
С ними трудно не согласиться, потому что в те пятнадцать минут перед сном, на границе бодрствования и отключки, ощущение собственной потерянности и никчемности становится всеобъемлющим и истинным.
В эти тошнотворные минуты отчётливо понимаешь, что ни единому атому в этой равнодушной вселенной ты совершенно не нужен. Тебя слепили из какого-то сомнительного материала, бросили в водоворот времени, и когда бурление воды в унитазе стихнет, ты тихо растворишься в пустотах бесконечной канализации.
Абсолютно и бесповоротно…
Знаю, начинать так романы не стоит. Особенно в наше время, когда никому нельзя демонстрировать сомнения и слабость.
Хоть и нет здесь никакой слабости и уж тем более сомнений, но агрессивные бодрячки, которые окружают меня, да и вас тоже, причём со всех сторон, обязательно отыщут в подобных мыслях неприятный для себя упаднический момент.
Литература считается ими придатком к педагогике, а значит должна воспитывать и ободрять – и даже в самом возвышенном творческом угаре мне не найти ни одного веского аргумента против.
Всё правильно: если ты вышел со своей писаниной на люди, то надо рождать для них вдохновляющие мифы, а не прибивать к земле холодными истинами, которые все они уже давным-давно пережили и впитали в каждый из своих ежедневных пятнадцатиминутных трипов на границе бодрствования и сна.
Искусство – общественное занятие, не надо превращать его в индивидуальную психопатологическую терапию. Она никому не интересна.
Таким похоронным началом практически на сто процентов сокращаешь собственные шансы быть опубликованным в литературных журналах и солидных издательствах.
В несолидных тоже.
Ну да меня это уже не волнует. Мне сорок три года, я злой и упрямый неврастеник, я себе на уме, у меня нет никакой литературной славы, лишь умеренная известность в очень узких кругах, крайне сомнительная репутация, а оттого терять мне совершенно нечего.
Зато выговорюсь. Уравновешу биение злости в груди с мировой энтропией. Это необходимо, чтобы немного продлить себе жизнь.
Я каждой повестью и романом продлял её. Заставлял себя поверить в то, что осталось незаконченное дело – и это понимание создавало платформу для сотворения жизненных смыслов, пространство для движения. Заканчивал одну вещь, потом заставлял себя родить другую – так и пыхтел.
Думал, до сорока не дотяну со своей испорченной нервной системой и гулкими патологиями сознаниями, абсолютно несовместимыми с жизнью, но нет же – вот уже пятый десяток проносится за окнами плацкарта, а я ещё квакаю.
Это, знаете ли, рождает некое подобие гордости. Типа, не сломался. Типа, стоек. Полная чушь, но временами приятно.
Всё-таки из того миллиона сперматозоидов, которые вырвались из папиной пиписьки и атаковали мамину матку, я был самым сильным и ловким. Я победил ещё на старте – и не вправе отказываться от той победы в угоду сиюминутной депрессии.
Это роман, потому что за этим жанром стоит масштабность и вескость.
Роман – потому что за ним прячется приятная книжная пухлость.
Роман – потому что совсем немногим по силам написать подряд столь много букв и далеко не каждому по силам терпеливо их прочесть.
В конце концов, роман – это показатель недюжинного ума, большого терпения и скрытой внутренней силы.
Так считает наш брат бумагомаратель, потому что ему, как и всем, тоже необходимо тешить себя какими-то иллюзиями.
