26 суток - Катерина Пелевина

Раз, два, три. Девочка, беги.

– Гордей, выпусти меня, я передумала!!! Выпусти! Живо выпусти!

Он смотрит на меня столь странно, что все внутренности сводит жуткий болезненный спазм. Я знаю, что перегнула. Знаю, что больше некуда бежать. Наконец нужно сделать чёртов выбор. Но сейчас больше всего на свете я хочу оказаться у себя в комнате, а не в этом проклятом ненавистном доме. Лежать с закрытыми глазами, натянув покрывало на голову, и тихо плакать себе под нос…

Плакать, не сдерживаясь, потому что я его буквально ненавижу!

Вероятно, он бы снова обозвал меня нытиком, и возможно был бы прав, но как справляться с эмоциями, когда вся жизнь рушится на твоих глазах как грёбанный карточный домик!

– Ты помнишь, что выйдя отсюда, больше никогда меня не увидишь. Помнишь, Жарёха?! Ты это помнишь, блядь?! – остервенело кричит он, утирая с лица капельки пота и крови, а потом достаёт с верхней полки маленькую шкатулку, откуда вынимает злосчастный ключ.

Так вот, где он всё это время его прятал…

Услышав желанное бренчание в воздухе, ещё сильнее перехожу на дрожь.

Мускулистая загорелая рука протягивает его мне, а я трясусь, зависая в четырёх метрах от него. Вот она – свобода. Хватай и беги. Беги и несись со всех ног! Это самое разумное, что ты можешь сделать, Милана!

Но я не могу…

Не могу…

Стою, как вкопанная, и не могу даже шевелиться. Язык прилип к нёбу. Сердце стучит как бешенное и расходится по швам. Мороз, что пробегал по коже, становится камнем и начинает причинять физическую боль. Я костенею у него на глазах. Покрываюсь твёрдой корой. Очерствляюсь.

Пока внутренний голос упорно твердит мне обратное.

Будь мягче…Будь нежнее…Будь ему всем, как и было раньше.

Я ведь не смогу без него…

Гордей…Мой Гордей Яровой…Мой Гор-Яр…

Моё Яркое Солнце, а я его Жар-птица…

Когда мы ругаемся, он называет меня этим дурацким «Жарёха», да выплёвывает это так пренебрежительно, что я ненавижу свою фамилию!

Тринадцать лет. Мы дружим тринадцать лет. Он – мне брат, он – мне друг. Он мне – всё.

Как я могу отказаться? Как могу уйти и бросить его здесь?

Даже если сгорю рядом с ним дотла, не оторвусь. Мы физически связаны.

Как же он может?! Как может, чёрт возьми?!

– Зачем ты это придумал?! – налетаю на него с кулаками. – Зачем ты всё сломал?! Зачем ты всё это устроил!? Ты хоть понимаешь, что всему конец?! Нашей дружбе конец! Всему!

Его нервно трясёт, а на фоне этого вырывается дикий смешок, прерывающий мои крики своим осуждением.

– Да не было, блядь, никакой дружбы! Дура, какая же ты дура, Лана! Её, нахуй, никогда не было, и ты это знаешь!

По щекам бегут слёзы. Сдерживаться больше не имеет смысла.

Зачем? Почему? Зачем он так говорит?

Господи, как же больно.

В ушах звучит могильный звон. Похороны наших тринадцати лет…

Я держу в руках венок нашей с ним дружбы, умираю, задыхаюсь, скольжу в пучину пропасти и не могу остановиться.

– Я всегда тебя любил, всегда был рядом, как ретивый щенок. Но больше нет, Ланка…Я больше не вынесу. Ты сожрала мне весь мозг! Вынула, сука, сердце! Сломала меня хуже, чем тот конструктор, который мы, блядь, так и не смогли собрать. Во мне деталей не хватает, ты всё поломала! Всё, блядь! И не строй из себя невинную овечку, не строй, слышишь?! Хочешь уйти – вали! Вали к своему грёбанному Алёшеньке, и пусть он приходит, когда тебе плохо. Пусть он подтирает тебе сопли, пусть, сука, хоть раз поймет, какая ты внутри и в край ебанётся, как это сделал я!

– Заткнись! Заткнись!!! Заткнись!!! Как же я тебя ненавижу! – сношу его с ног и начинаю лупить кулаками. Не смотрю куда бью, наверное, он намеренно падает, чтобы я сильно не поранилась, как и всегда. Ведь я физически не могла бы его уронить. Я в два раза меньше его. Он придерживает меня на себе, лёжа на полу, а я всё продолжаю наносить нисходящие удары. – Ненавижу тебя, Гордей! Ты – сволочь! Будь проклят тот день, когда мы встретились!